Телефон зазвонил вечером, когда она лежала в темноте и мысленно перетасовывала собственные страхи, как стопку карточных долгов. Девочка вздрогнула: ей показалось, что сейчас голос матери или отца, или чей-то укоризненный шёпот, обвиняющий в чём-то непоправимом. Но, схватив трубку, она услышала только пустоту. Вопрос «Кто там?» застрял на губах. Молчание по ту сторону длилось несколько секунд, потом раздались короткие гудки, словно кто-то одумался и сбежал. А она думала о другом: Господи, как я теперь скажу, что беременна?
Она пересилила желание разрыдаться прямо на месте. Всего-то пятнадцать лет, а мир уже трещал по швам. Тревожные мысли сжимались в животе, выводя к горлу приступы тошноты. Её ещё растили как ребенка, а она вдруг должна была нести на себе тяжесть взрослого решения. Пальцы непроизвольно сгибались и разгибались, будто каждое сухое «щёлк» в суставах придавало хоть каплю решимости.
На следующий день она вышла на улицу, где по крышам уже била оттаявшая капель и где узкие просветы между соснами заливал первый робкий свет весеннего солнца. Машин проезжало немного, а прохожие неторопливо шагали с сумками, кивая друг другу — городок был тесен, никто не проскользнёт незамеченным. Ей казалось, что стоит кому-то стрельнуть взглядом в её сторону, и тайна обнаружится, словно пятно на её лице.
Пытаясь отгородиться от голосов за окнами, она вернулась домой и обнаружила, что мать держит в руках её дневник. Кожаный переплёт слегка приоткрыт, а между страниц торчит салфетка с её неаккуратными зарисовками. Героиня замерла, будто получив пощечину. В этот миг самое жуткое состояло даже не в том, что там записаны «странные ощущения», а в том, что мать могла хоть краешком глаза вычитать три-четыре абзаца, где она, как могла, описывала движения новой жизни внутри себя.
— Что это за… — Мама не договорила. Ноздри дрогнули, в глазах мелькнуло что-то незнакомое, смесь подозрений и страха.
Девочка не знала, что ответить. «Ничего такого», — хотелось отмахнуться, но язык как будто прирос к нёбу. Она бросилась в спальню, заперлась изнутри, а за плечами слышала стук в дверь: «Открой, поговорим! Ты меня пугаешь!» Её мутило от собственных мыслей, сердце колотилось так часто, что звуки стука и удары сердца начали сливаться. В голове звучало безостановочное: Скажу — начнётся скандал; промолчу — стану врагом? Она попыталась позвонить подруге, но та, услышав сбивчивые слова, отмахнулась: «У меня свидание, давай как-нибудь потом…»
Тревожный вечер прошёл, сменился серым утром, и героиня отыскала в поисковике сайты «для тех, кто боится сказать о беременности родителям». Перелистывала чужие истории, вчитывалась в отчаянные признания. Кто-то писал: «Меня выгнали из дома», кто-то: «Родители поддержали, теперь растим малыша вместе». От этого становилось то чуть теплее, то совсем жутко.
Ей всплыл в памяти тот досадный звонок, когда на другом конце провода лишь тишина. Она подумала: Это сигнал, ведь она и сама замолчала там, где надо было открыться. Дальше тянуть некуда. Но страха не убавилось: Прямо сказать?.. Господи, нет, голос задрожит, я не смогу смотреть в лицо отцу… И она решилась: написать письмо.
Всю ночь просидела над тетрадным листком, переписывала фразы снова и снова. «Мама и папа, я должна кое-что сказать… Я не могу больше выносить эту ложь… Прошу не бранить меня…» К утру рука устала, глаза щипало от слёз и недосыпа. Наконец, она аккуратно сложила письмо и положила в конверт, уже предвидя, как подаст его на кухне за завтраком. Но при одной мысли о матери, открывающей конверт, ладони пропотели так, что она уронила письмо в раковину. Хорошо, что вода не текла — обошлось без мокрого пятна.
Когда мать вернулась с утренней пробежки, девочка собрала остатки смелости и подала письмо. Мать нахмурилась: «Опять загадки, дочка?» Но взяла конверт, вздохнула и принялась читать прямо на пороге. Прошло несколько секунд, лицо побледнело. Она прочитала, перевела взгляд на дочь и спросила страшно ровным голосом:
— Это… правда?
Девочка хотела хоть как-то оправдаться, но дыхание сперло: слишком долго всё копилось. Слёзы сами хлынули из глаз. Мама впечатала письмо в стол, всплеснула руками:
— Ты почему молчала?! Как теперь быть? Что отец скажет?.. — Она говорила сквозь судорожные вздохи, потом попыталась взять себя в руки, но голос опять срывался: — Думала, что сама решишь?
Девочка смотрела на маму, и в этой буре упрёков вдруг разглядела, что глаза у неё тоже полны ужаса. Ведь мама боится не меньше, чем я, — мелькнуло в голове. И вместо стука закрытой двери теперь прозвучал другой внутренний звук — что-то вроде тихого отклика: Кажется, нам обеим страшно и непонятно, но мы всё ещё вместе.
— Прости, мам… Мне столько всего казалось… Я… Я не знала, куда деваться, с кем поговорить. Боялась всех, особенно тебя.
— Я никогда не хотела, чтобы ты боялась, — мама расцепила сжатые кулаки. — Но ведь это дитя. Неужели ты готова стать… — она запнулась, замотала головой, будто сама не верила, что произнесла это слово, — матерью?
Так стоп!!! Вы всё ещё не подписаны на наши каналы в Телеграмм и Дзен? Посмотрите: ТГ - (https://t.me/ru1ogorod) и Дзен (https://dzen.ru/1ogorodru)
— Пока не знаю, что делать. Но… я не смогу, наверное, по-другому, — девочка сказала последние слова так тихо, что мама, кажется, не сразу услышала.
В этот момент по коридору прошел отец, спросил устало: «В чём дело?» — но, увидев мамино лицо и всклокоченные волосы дочери, растерянно замолк, присев на диван. Его взгляд был как выстрел без прикрытия: Что сейчас произойдёт?
Мать вспомнила про отца, посмотрела на письмо, потом на дочь. Постояла немного, словно решала, вываливать ли всю правду в этот же миг. Потом пристально посмотрела дочери в глаза, бесшумно подняла письмо и озвучила только главное:
— Так. Нам надо поговорить. Все вместе. Но ты… не думай, что мы тебя бросим. Мы… — голос дрогнул, мама прикрыла лицо ладонью, словно старалась получить передышку.
Девочка потянулась навстречу, ещё сомневаясь, стоит ли обнимать: вдруг мама оттолкнёт? Но та наоборот с силой прижала дочь к себе. В этот момент они обе понимали, что слово «скандал» здесь уже не подойдёт. Слишком много горя и страха. Слишком много неизвестности. Но и слишком много привязанности, которую не стереть одним ударом или визгом.
Ужин прошёл в мучительном молчании. Отец, кажется, старался сделать вид, что у него просто нет сил обсуждать это сейчас. Мать бросала короткие взгляды на дочь, пытаясь собрать остатки спокойствия. Девочка сидела, опустив глаза в тарелку. Её пальцы снова и снова гнули попеременно то правую руку, то левую, словно от этого зависела её дальнейшая жизнь.
Ночью она не спала, думала о предстоящем разговоре: Смогу ли я продолжать учиться? Что скажут люди? Слышали ли наши соседи тот крик? Город тесен, слухи разносятся, как семена одуванчика при одном порыве ветра. Она чувствовала, как нарастает ком в груди от мысли о сплетнях и косых взглядах. Но в ней вдруг пророс какой-то упрямый росток уверенности: если уж так вышло, значит, ей придётся пройти через эти испытания. Не хочется, чтобы мама и папа унижались перед соседями из-за неё, но ребёнок в животе — это реальность, которую не отменить.
Утром мама зашла к ней в комнату, тяжело вздохнула:
— Глядишь, кто-то посоветует… врачей… или что ещё… Но я… — Она опустилась на край кровати, убрала девочке волосы с лба. — Я боюсь за тебя, но и не могу решать за твою жизнь.
— Я не отдам его, — почти прошептала дочь. — Я не знаю, как быть. Но это моё решение.
Мама будто на миг сникла, заметно было, как внутри неё борются страх и материнская нежность. Затем она наклонилась и, прижав дочь к себе, прошептала: «Только не думай, что тебе конец… Всё будет очень тяжело, но мы найдём выход. Я не могу сказать, что рада… Но ты не одна, слышишь? Твой отец, я… мы… разберёмся.»
Постепенно становилось ясно: старый уклад уже трещит по швам. Если день назад девочка боялась каждого звука, теперь страх не ушёл, но на его фоне пробивалось чувство, что больше не нужно таиться. Она сидела у окна, смотрела, как сосны за окном раскачиваются под ветром, и чувствовала, будто капли дождя смывают прежнюю беспомощность. Возвращаясь к истории с молчаливым телефонным звонком, она вдруг поняла: Опасней всего — когда не отвечаешь на собственные вопросы. Она осмелилась заговорить, и пусть ответы испугали её мать, хоть что-то теперь стало честно.
Днём, когда пошёл густой дождь, отец наконец решил поговорить. Уже не шёпотом, но и не криком. Он спросил, готовы ли они назвать отца ребёнка. Она сжала пальцы, чтобы не расплакаться, и прошептала, что говорить об этом без толку: слишком тяжело, тем более тот мальчишка уехал и не хочет возвращаться. Отец устало опустил глаза и молча кивнул. Расспрашивать дальше было бесполезно.
Вечером, задыхаясь от новых слёз, она подошла к маме, что-то хотела произнести, но вместо слов лишь прижалась щекой к её плечу. Мать гладила её по волосам, и в этом безмолвии они как будто заключили негласный договор. Тем самым договор, в котором не нужно лишних фраз, а есть только сквозящая уверенность: Теперь мы будем вместе.
На следующий день она шагала по той же улице, где неделю назад шарахалась от каждого взгляда прохожих. Мокрые сосны дрожали от ветра, а под ногами хлюпала грязь — природа всё ещё стояла в неловком переходе от зимы к весне. Её тоже ждала перемена. Но она, ощущая дрожь в коленях, понимала, что больше не одна. В животе зарождалась жизнь, дома ждали мама и папа, которые ещё сами не поняли, как помогут ей дальше жить и что делать. Однако в душу проникла тихая ясность, как будто самое страшное — момент признания — уже позади.
Она остановилась на минуту, упёрлась ладонями в ограду школьного сквера и вдруг почувствовала, как внутри всё сжимается от волнения. Соседи, одноклассники — наверняка они будут шушукаться, показывать пальцем. Но пусть. У неё есть письмо, исписанное наискосок слезами и страхом, и есть мать, которая однажды прочитала его до конца и сказала: «Ты не одна и не будешь одна.»
Финальные слова выплеснулись внутри неё как глоток свежего воздуха. Пришла весна, и даже если вокруг бродит почувствованный всеми шёпот скандала, самое важное уже решено: она будет жить с этой тайной, которая перестала быть тайной. И теперь, встречаясь взглядом с матерью, она видела, что в ответном взгляде нет пустоты, только неподдельная тревога и новая, глубокая нежность.
