Она сидела в полутёмной комнате и прислушивалась к тихому звуку ветра за старой рамой окна. Вечер дышал холодом, и ему вторил неприятный сквозняк, который трепал тёмную занавеску. Полина, восемнадцатилетняя девушка с тяжёлыми чёрными волосами, завязанными в хвост, разглядывала свои ладони и думала о том, что за день у неё выдался странный, словно кто-то тайными нитями подтолкнул события к этому часу. Она даже не заметила, как сумрак окончательно съел свет.
Звонок телефона прозвенел неожиданно, будто выстрел. Полина вздрогнула, глянула на старенький аппарат, который возвышался над облупленной тумбочкой.
— Алло? — сказала она, поднеся трубку к уху.
И тут же наружная дверь хлопнула, словно кто-то пнул её изо всей силы. Девушка опустила телефон, даже не успев дослушать хриплое «Здравствуйте» на другом конце провода. В комнату ворвался мужчина, ростом почти под два метра, с хищными глазами и плащом, наполовину скрывавшим его крупные плечи.
Она узнала его сразу — отец. Всегда желал появляться в самый неподходящий момент.
Он шагнул вперёд, задевая краем плаща узкий шкаф, где стояли пустые корзины и сушёные цветы. Пахло каким-то смесью табачного дыма и сырости.
— Здравствуй, — сказал он, помедлив. Голос звучал одновременно устало и требовательно, как будто он привык, что ему не перечили.
Полина судорожно сглотнула, вспоминая все эти годы тишины. Он никогда не звонил и не приезжал. А теперь, будто поддавшись древнему инстинкту, — пришёл.
— Папа, — выдавила она, чувствуя, как сердце стучит слишком громко.
Самым странным в нём всегда был взгляд. Она помнила, как в детстве цепенела при взгляде его жёлто-карих глаз, загадочных словно у дикого зверя. Годы назад он называл её «последней дочкой духа дикого кота» и говорил это с гордостью. Но ей всегда казалось, будто эти слова несут тяжесть — обещание войны с миром. Ей было страшно от того, с какой силой и жестокостью он демонстрировал любовь: бросал её через плечо при первых шагах, учил приземляться так, чтобы не разбить колени, внушал, что в жизни всё придётся брать силой.
— Мне пришлось уехать, — пояснил отец после паузы. — Ты ведь знаешь, я не из тех, кто умеет сидеть на месте.
— А теперь ты из тех, кто умеет? — Полина посмотрела на него прямым взглядом. Когда-то она бы дрогнула и потупилась, но эти двенадцать лет без него сделали своё дело. Её внутренние демоны и воспоминания сами воспитали в ней жёсткость и умение прятать страх.
— Я приехал, чтобы узнать, жива ли ты. И не сломала ли кости, пытаясь строить свою жизнь сама, — огрызнулся он и скрестил руки на груди.
Она знала, что именно этот тон значит: он горячится, раздражён её вопросами, но всё же хочет говорить. Отцовская любовь всегда была перемешана с опасностью: он прикасался к ней бережно, а потом мог оттолкнуть, чтобы она научилась ловко приземляться. Так он показывал: «Берегу, но быть слабой не смеешь». И она, вздрагивая, впитывала его уроки.
— Я нормально, пап. Учусь в колледже, арендовала эту старую квартиру. Живу тихо.
— А я слышал, в городе тебе не хватает духа быть сильной. Говорят, ты прячешься от людей, да? — Он смотрел на неё без улыбки.
Полина сжала кулаки и тихо ответила:
— Ничего я не прячусь. Просто не люблю шум. Хватит мне вашего шума из детства.
Он хмыкнул. Пальцы на руке отца машинально скользнули по коротким волосам, будто он раздумывал, стоит ли продолжать разговор. Она видела, как напряжённо сжались его челюсти. Эту сцену, только в ином антураже, она уже переживала много раз: отец наставляет, она пытается доказать, что без него всё получится, а он в ответ делает резкий выпад.
— Почему ты вообще здесь? — спросила она наконец, пытаясь сохранить ровный голос.
— Мне надо было тебя увидеть, — его взгляд скользнул по комнате, утыкаясь в облупившиеся обои. — Посмотреть, действительно ли ты стала взрослой. Может, ты по-прежнему маленькая девочка, которую я учил броскам через плечо, чтобы она никогда не зависяла ни от кого.
Она закусила губу. Воспоминания накатывали. Я так долго бросала твой образ за спину, папа. Я думала, это поможет забыть… Эти слова вспыхнули у неё внутри, но она не произнесла их вслух. Будто бы слишком боялась раскрыться.
— Садись, — предложила Полина, стараясь говорить тихо. — Не думала, что увидимся после стольких лет.
Он сел прямо на подоконник, игнорируя стул и кресло, — так всегда делал: занимал самую, казалось бы, неудобную позицию, но при этом выглядел словно король. Она стояла перед ним, скрестив руки.
— Помнишь, как ты плакала, когда я тренировал тебя? — сказал он глухо, глядя в окно, где редкие блики от уличного фонаря плясали на стекле. — Тогда это было нужно, чтобы ты понимала: мир не любит слабых.
Полина качнула головой:
— Помню, как я падала. И как ты говорил: «Поднимайся, не будь слезливым котёнком».
Она до сих пор не знала, было ли это проявлением настоящей отцовской любви или жестокостью дикого зверя, что не понимает ласки по-человечески. Сколько ночей она проплакала, не желая становиться хищником, которого растил отец.
— Теперь ты не плачешь, — подметил он. — Странно.
— Может, я выучила твой урок слишком хорошо, — горько усмехнулась она. — Стала дикой кошкой, которая не умеет мурлыкать.
Он нахмурился и отвёл взгляд.
— Я знаю, что ты злишься на меня. Но я делал, как умел. — И добавил тише: — Я ведь ни у кого не учился быть отцом.
Слова будто скользнули на пол и застыли, пропитанные тяжелым воздухом тающего вечера. Они замолчали. Под бой уличного ветра прошло несколько секунд — или, возможно, вечность. Наконец Полина глубоко вздохнула:
— Хочешь чаю?
Короткое шуршание пакета, звяканье чашек — и вот уже они сидят за круглым столиком на старой кухне; одна тусклая лампочка еле освещает выцветшие стены. Пар от чая поднимается медленно, придавая всему полуреальному миру едва заметную дымку.
Отец прищурился:
— Сахар не положишь?
— Я не кладу сахар, — отозвалась она, и во взгляде проскользнуло что-то упрямое.
Он узнавал в ней себя, пусть и стыдился признаться. Она была куда моложе, хрупкая на вид, но внутри несла отголосок его собственной твёрдости. Ей всего восемнадцать, а она уже умеет смотреть прямо, без страха.
Словно почувствовав, что молчание становится пыткой, Полина заговорила:
— Что ты делал все эти годы?
Отец неторопливо отпил чай:
— Я… много работал. Много путешествовал. Почти не останавливался нигде. Встретил нескольких людей, которые хотели учиться… тому, чему когда-то учил тебя.
— Ты и других бросал через плечо, чтобы раскрыть их силы? — бросила она саркастично, но сразу умолкла, заметив, как он недовольно сжал губы.
— Я делал то, что умел, — повторил он с нажимом. — Некоторые из этих людей хотели сильных эмоций, язвили, но в итоге понимали. Понимали, что без боли нет роста.
Полина закрыла глаза. Без боли нет роста — твоя любимая мантра, папа. Она вспомнила, как была семилетним ребёнком, который дрожал в прихожей от каждого звука шагов отца. Он не бил её, не кричал, но словно зверь учил её законам джунглей, где надо уметь рычать, иначе пропадёшь. И параллельно, в самые невыносимые минуты, он вдруг гладил её по голове, точнее, всей тяжёлой ладонью прижимал к плечу, бормотал «Я горжусь тобой». Одновременно жестокий и нежный.
Так стоп!!! Вы всё ещё не подписаны на наши каналы в Телеграмм и Дзен? Посмотрите: ТГ - (@historyfantasydetectivechat) и Дзен (https://dzen.ru/myshortsstorys)
— Ты сказал, что приехал узнать, сломалась ли я. И как? Что скажешь? — она резко подняла взгляд.
Мужчина медленно поставил чашку на блюдце.
— Похоже, нет. Но я вижу, тебе тоже нелегко. Вижу, пытаешься понять, что делать со своей силой и злостью.
Она не отрываясь глядела ему в глаза:
— Ты об этом хорошо знаешь. Твоя дикость выросла во мне вместе с твоими обидами на жизнь. Я чувствую это каждый раз, когда кто-то вредит мне или насмехается. Я хочу отбиваться, причинять боль в ответ. И меня это пугает.
Он не улыбался. Просто слушал, сжав пальцы в кулак. Наконец, негромко проговорил:
— Я не смог показать тебе, как любить без жестокости. Прости.
Polina заметила, как задрожали его плечи. Может, от холода, а может, от волнения. И тут, словно лед треснул у неё внутри: Он ведь тоже не знал, как быть отцом.
Она тихонько встала, прошла к окну. На улице зашумела машина, по стене пробежали мимолётные блики фар. Слова будто разом потеряли свою резкость, и в эту паузу просачивалась правда: они так долго избегали разговора, что теперь вынуждены признать своё общее одиночество.
— Я помню, как ты находил любые поводы не обнимать меня, — сказала она, прижав ладонь к стеклу. — Говорил, что «приласкать» есть кому, а мне надо научиться стоять на ногах самой. Наверное, не получилось быть ласковым, да?
— Этого я и сам никогда не получал, — угрюмо ответил он. — Не умею. Но, чёрт возьми, это не значит, что я не чувствую.
Он встал, сделал шаг к ней. Заметив, как штормит его дыхание, она сама вдруг пошла навстречу. Понимала, что этот момент — ключ к чему-то новому. Внутри всё сжималось от страха и радости. Если я научусь любить… может, сниму с себя груз его боли?
— Давай попробуем по-другому, пап. Хоть сейчас.
Он молча раскрыл руки, тяжело дыша. И она шагнула к нему, как когда-то в пять лет, только тогда она боялась, что он бросит её на пол, чтобы проверить, смогла ли она усвоить приём. Теперь же она боялась только одного: вдруг это объятие никогда не состоится?
В мимолётном касании она ощутила, как он весь напряжён, неуклюже сжимает её плечи. Не хватало мягкости, но там, в этом бестолковом старании, чувствовалась подлинная привязанность. Она прижалась к его груди, вдыхая смесь табака и старой кожаной куртки, чувствуя, как он осторожно гладит её тёмные волосы.
— Не обижайся, если не умею правильно, — выдохнул он.
— Всё хорошо, — прошептала она. — Ты здесь.
Секунды показались бесконечными, но потом он нехотя опустил руки и слегка отстранился. Он всё ещё неловко переступал с ноги на ногу, словно растерялся от собственной уязвимости.
— Ты не должна быть мной, — сказал он тихо, не поднимая глаз. — Тебе не обязательно всех рвать в клочья. Я понимаю это только сейчас.
Она оперлась о подоконник, смотрела, как в её чашке чай уже остыл. Комната словно прочувствовала их сближение и перестала казаться такой промозглой.
— Я не хочу быть хищницей, — призналась она. — Хочу жить без ненависти. Но я благодарна тебе за то, что не даёшь мне быть тряпкой. Я наконец понимаю, что можно использовать силу, не впадая в злость.
Отец криво улыбнулся.
— Я рад. Надеюсь, у тебя это выйдет.
— Выйдет, если и ты поймёшь: мне нужно уважение, а не только твои требования. Если хочешь прийти в мою жизнь, принимай мои условия.
— Говори.
Она важно выпрямилась:
— Не вторгайся сюда, как буря, когда вздумается. Звони, спрашивай, нужно ли мне твоё появление. Позволь мне решать. И… не бойся показать настоящую привязанность. Мне надо знать, что я тебе не безразлична.
Он немного помолчал, потом кивнул:
— Постараюсь. Из меня, видишь, плохой учитель. Но я попробую.
Она улыбнулась, впервые за весь вечер по-настоящему. И отец тоже смягчился, хотя от его суровости остались едва заметные отголоски во взгляде и в прямой осанке.
— Ты надолго? — спросила она, заглядывая ему в глаза.
— Наверное, нет, — признался он. — Но я не исчезну, как в прошлый раз. Я обещаю.
Ей достаточно было этого обещания, даже если он не привык ничего гарантировать. Внутри начали разгораться тонкие искорки веры, что теперь всё будет иначе, пусть и непросто.
Когда они допили чай, в коридоре царила туманная мгла от единственного фонаря со двора. Отец надел плащ, подошёл к двери. Ему не хватало привычной резкости в движениях — будто он не хотел уходить.
— Береги себя, — произнёс он, перед тем как распахнуть дверь.
— И ты, пап, — откликнулась она. — Звони, если что.
Он оглянулся через плечо, чуть ссутулившись. И в этом взгляде было всё: и раскаяние, и гордость, и попытка улыбнуться. Затем удалился, а дверь мягко закрылась за его массивной фигурой.
Оставшись в одиночестве, Полина провела рукой по холодной стене и вдохнула — полной грудью, как её когда-то учил отец. Вдох — я здесь, выдох — я свободна.
Она чётко понимала, что прошлое не исчезнет. Детские шрамы, воспоминания о грубых уроках, ночные кошмары… Но теперь у неё появилась надежда, что они смогут изменить своё будущее. Помнить уроки без жестокости, любить, не запугивая, и давать друг другу место дышать.
Собираясь лечь спать, она мельком взглянула на телефон — тот стоял на тумбочке, чёрный провод вился змейкой. Телефон — символ внезапности, но и возможности выбора. Я ведь могу ответить или проигнорировать. Её рука лёгко скользнула по трубке, и на лице промелькнула решительная улыбка. Если этот аппарат зазвонит вновь, она точно ответит, ведь теперь в ней живёт и сила, и смелость — и они научились жить в мире.
Никто меня не сломает, папа… но я умею быть доброй. Это моё условие.
Она погасила свет и нащупала путь в комнату. Старый дом чуть скрипел, будто сам одобрял перемены.
