– Она обняла его — и ушла к другому.

Звук разбитого стекла расколол тишину квартиры, когда я заметил его за приоткрытой дверью. Поначалу не поверил глазам: кто-то чужой и в то же время до боли знакомый возник на пороге, будто эмиссар старых обид. Я машинально сжал кулаки, но он только покачал головой, словно призрак, призванный напомнить о событиях, которые мне хотелось вычеркнуть из памяти.

Каждый угол моей небольшой студии хранил следы того, кем я хотел стать и кем не стал. Пыль осела на мольберт, оставшийся без дела несколько месяцев подряд. Черновые наброски валялись возле дивана, но никто не догадался бы, что когда-то я относился к ним как к единственному шансу выжить и не сойти с ума. Я медленно отступил от двери и увидел, как мужчина за порогом провёл ладонью по косяку, будто приглашал меня к разговору, от которого болит сердце.

Он не был тем самым желанным гостем, который приносят мир или радостную весть о чьём-то выздоровлении. Нет. Он был символом муки, в которой я когда-то булькал, будто в неизбежном болоте.

Пару недель назад я получил сообщение от бабушки о том, что её здоровье пошатнулось. Тряслись руки, когда читал короткие строчки: никаких подробностей, только констатация факта. Я пролистал в уме все отговорки, чтобы не ехать к ней, но потом вспомнил последние разговоры, пропитанные тоской по тем временам, когда мы все были одной семьёй. И понял: если сейчас не сделать шаг навстречу, то уже не сделаю никогда.

Почему-то всплыло лицо моей матери. Она бросила меня и бабушку, когда я был подростком, а потом вернулась на какое-то время, словно ничего не произошло. Снова уехала, снова написала пару писем… и затихла. Я воспитывал в себе стойкую неприязнь к тому, что она называла жизненными выборами. И теперь, стоя перед оставленным на пороге мужчиной, словно видел в его фигуре все прошлое, которое так и не отболело.

— Чего ты хочешь? — тихо спросил я.
— Мне нужно поговорить, — ответил он, и голос звучал слишком спокойно, почти безразлично.
Я узнал этого человека: Андреем его зовут или Анатолием… Точнее, Антон. Он сожитель моей матери, тот самый, из-за которого я когда-то сорвался с катушек. Или из-за которого только снял маску благодушия, давно уже подгнившую изнутри.

Я впустил его в квартиру, чувствуя, как ноги подкашиваются. Пока он проходил, я осторожно поднял осколок стекла с пола — остаток стакана, который выронил от неожиданности. С усилием сжал кромку и укололся. Кровь не текла, но кольнула болью, словно напоминанием о том, что даже безобидный осколок может ранить.

— Твоя мать хочет, чтобы ты приехал, — сказал Антон.
— Хочет? — саркастически протянул я. — Перестанешь поить её баснями о том, какой ты замечательный «семьянин»? Или расскажешь, как она прогоняла меня, когда я был неугоден?
— Слушай, Алекс, — он вздохнул. — Я здесь только из-за её просьбы. Она настаивает, что вам надо поговорить. Всё-таки бабушка тяжело болеет, и это не время раздувать старую вражду.

Прошло не меньше часа, пока эта странная встреча не закончилась. Я проводил его до двери, закрыл замок и сел на табуретку у стены. За стеклом уже начинал накрапывать дождь, тихий и печальный, в вечереющей осени. Моя рука привычно потянулась за карандашом, словно рефлекс: рисование утихомиривает мысли. Но карандаш сразу обломился, и я почувствовал, что это какой-то знак.

Через два дня я всё-таки решился поехать к бабушке. По пути рассматривал облетевшие деревья: чахлые ветви бессильно тянулись к небу, отдавая последние листья. Мне каждый лист виделся судьбой, упавшей с ветки в одинокую неизвестность. Словно время не лечило меня, а только подбрасывало всё новые доказательства того, что в мире нет истинного покоя.

Квартира бабушки располагалась в старом общежитии, превратившемся со временем в нечто фантасмагорическое: длинные коридоры, где запах столетнего линолеума смешивался с ароматами чьего-то обеда. Я постучал в дверь:
— Бабуль, это я…
Она открыла, с трудом опираясь на трость. Казалось, что каждая морщинка на её лице хранит мой стыд за все те минуты, когда я не находил сил заглянуть к ней. Но бабушка улыбнулась:
— Знала, что придёшь. Заходи, милый.

Она расспрашивала меня о работе, о том, рисую ли я ещё. Я рассказал, что по чуть-чуть скорее машинально. И вдруг вспомнил маму — как она в детстве говорила, что я стану «великим художником». Смешно, что это же она потом обесценила, когда ушла к какому-то ухажёру, оборвав все общие планы.

— Ты поговоришь с ней? — бабушка коснулась моей руки. — Я же всё равно не вечная, Алекс. А вы должны разобраться.
На мгновение меня захлестнуло непонятное чувство. Внутренне я уже был готов сдаться. Но увидеть мать — значит, снова почувствовать ту жгучую боль от обманутых ожиданий.

Однако наутро я всё-таки пошёл к её дому. Позолоченные листья под ногами хрустели, воздух напоминал о приближающихся холодах. Я всё шагал и шагал по двору, пытаясь собрать мысли. Разум кричал: «Развернись. Уходи!» Но в моём сердце жила искра надежды, что её можно загасить только одной вещью — ясностью.

На лестничной площадке у двери в мамину квартиру я услышал знакомый голос: это Антон что-то говорил о том, что я «условно согласился» на встречу. Я постучал, и дверь открыла она, будто понимала, что я должен прийти именно в эту минуту.

Её глаза были такими же, как раньше, но в них не было желания обвинять или переубеждать. Больше сожаления, чем пафоса. Я вошёл, преодолев дурное предчувствие — и наткнулся на его присутствие. Антон, конечно, был рядом. Я напрягся, сжав челюсти.

— Алекс, — тихо заговорила мать, — я позвала тебя не для драки. Прошу, не начинай…
Я посмотрел на их «семейную» обстановку: дешёвые обои, кресла из комиссионки. Даже абажур над столом выглядел, как карнавальная маска — скромненький, неказистый, пришитый к висевшей когда-то мечте.

— Не могу смотреть на него спокойно, — я кивнул в сторону Антона. — Сколько ещё ты собираешься ломать мне жизнь своими новыми «возлюбленными»?
— Я не пришёл ломать. Просто… — он сжал губы. — Я нужен ей. Может, тебе это не нравится, но мы вместе.
— Ой, ты бы помолчал, — бросил я.

Матери, видимо, это надоело, и она повысила голос:
— Нет, не он ломал тебе жизнь, Алекс. Я сама совершала ошибки. Мне было нелегко, когда отец тебя бросил и я осталась без средств. Я искала хоть какую-то опору. Но понимаешь ли ты, что меня самого́ тебя было не видно в твоей жизни? Ты даже не замечал, как я старалась после каждого своего провала вернуться к тебе?

Сердце ухнуло вниз. Никогда не думал, что услышу подобное. Я приготовился возразить, но вдруг понял: за всеми своими обидами я совершенно не пытался вникнуть в её правду. Как легче было винить её в том, что я не успел стать «великим художником» или что мои труды оказались забыты. Но ведь моя обида и её страх когда-то были почти едиными: мы оба убегали от боли по-своему.

Слова матери долго гулким эхом стучали у меня в голове. Я попять уходил в агрессию, подбирал грубые ответы, но потом ощутил, как что-то внутри меня треснуло. Словно в тот момент, когда разбилась посудина с водой — наружу выплеснулись все мои бессильные чувства.

— Знаешь, — выдавил я наконец, — я сам не понимал, что творил. Я считал, что я один против целого мира, и не заметил, как сжёг все мосты…
Антон, всё это время стоявший чуть в стороне, нетерпеливо переминался: видно, что хотел вмешаться и поддержать мать, но понимал, что в этот миг лучше промолчать.

У меня дрожали руки. Я вдруг вспомнил, как и зачем пришёл сюда. Хотел выяснить правду о том, почему мать «предала» меня, когда была нужна. Оказалось, что она уже давно признала свои промахи и ждала хотя бы намёка на мою готовность услышать её.

— Я не прошу тебя одобрять мои отношения, — сказала она чуть устало, — только дай мне шанс. И себе тоже. Ведь не поздно, Алекс…
Я закрыл глаза и на мгновение увидел себя ребёнком, сидящим на полу и рисующим волшебные миры, в которых нет места обидам. А рядом мать, молодая, улыбается, глядя на мои каракули. Когда я открыл глаза, понял: если я сейчас уйду, ничего не изменю; но если останусь, придётся принять её такой, какая она есть.

Мы проговорили чуть ли не до утра. Были всплески взаимных упрёков, моменты слёз и упрямого молчания, но в какой-то миг я понял: этот человек всё же дорог мне. Иначе не было бы столько боли. Мы просто годами терпели неправильное, и каждый из нас в глубине души чувствовал, что ошибка стала общим опытом. Не помню, кто первым сказал «прости», но в порыве злой усталости мы оба раскаялись друг перед другом. Начало ли это нас исцелять? Не знаю, но, по крайней мере, мы признали свои слабости.

На следующее утро я поторопился к бабушке, рассказал, что мы помирились с матерью. Не сказал, что дальше всё будет безоблачно, — конечно, нет. Но бабушка улыбнулась мне так, будто сняла с души тяжёлый камень:
— Вот и ладно, Алекс. Вот и правильно.

Кое-как я вернулся в свою квартиру ближе к вечеру. Дождь нагло заливал улицы, стёкла автобуса плакали, сажая в душу сомнение: надолго ли хватит этого перемирия? Но, войдя к себе, я вдруг ощутил, что-то изменилось. Может, стало просторнее там, где прежде теснились обиды.

Я нашёл в уголке альбом для рисования, который давно собирался выкинуть. Отряхнул с него пыль. Раскрыл и увидел старый автопортрет — попытка запечатлеть своё изломанное Я. Морщины на лбу были нарисованы нарочито грубо, а в глазах читалось отчаяние. Укололо меня это зрелище, словно стеклянный осколок под кожей.

Вдохнув поглубже, я взял новый лист и накатал первые линии: ничего сложного — едва заметные очертания собственного лица. На этот раз движение карандаша было мягче, и мне хотелось верить, что я смогу изобразить себя без той яростной гротескности, которая питалась тем, чего уже нельзя изменить.

Минуты текли, словно листья по ветру, и прорисовывались всё новые детали: скулы, взгляд, легкая неровность линии рта. Где-то внутри я чувствовал материнское присутствие — не физическое, а в памяти. И это не раздражало. Возможно, впервые в жизни я не хотел воевать с чужим отражением в зеркале.

Я медленно закончил контур, отложил карандаш и просто смотрел на портрет. Что-то в нём было живое, пусть не идеальное, но настоящее. Как будто новые черты проявлялись там, где я ещё вчера видел только тень.

Я закрываю альбом и думаю о том, что, может, пришло время открыть в себе другую палитру. Может, я, наконец, перечеркнул тот момент, когда всё пошло наперекосяк, и из пепла может вырасти что-то стоящее. Пусть не сразу, пусть в полсилы… Но я не чувствую холода в груди, когда вспоминаю обо всём, что привело меня сюда.

А за дверью снова тихо что-то шуршит. Мне почудилось, что кто-то прислонился к косяку, но это, вероятно, лишь звук ветра. Я улыбаюсь и прохожу вглубь комнаты, где валяется куча незавершённых рисунков. Наверное, самое время выбрать один из них и попробовать дать ему вторую жизнь. Ведь и свою жизнь я решился начать ещё раз, как бы рискованно это ни звучало.