— Ты сломал меня своей уверенностью, что дом уже не нужен…

Как только она довела последний аккорд до чарующей тишины, внезапный треск выбил её из созерцания. Анна вздрогнула и медленно подняла глаза от клавиатуры. Взгляд упал на потрескавшуюся картину в старинной овальной рамке: стекло осыпалось крошечными осколками прямо на деревянный пол. И на миг ей показалось, что кто-то невидимый стоит рядом.

Она сидела за роялем посреди пустой комнаты, заваленной старыми фотографиями, будто пыталась окружить себя призраками прошлого. Мать с отцом на берегу моря, брат — вечно хмурый, но тогда ещё подросток, сама Анна — несмелая девочка в бальном платье. Теперь же, взрослая, с густыми тёмными волосами и яркой помадой, она не знала, кому это всё нужно. Знала лишь одно: музыка удерживала её на плаву, даже когда дом скрипел, будто готовился рухнуть.

Чуть приподнявшись, Анна тихо поставила крышку на клавиши и прислушалась к ветру за запылённым окном. Воздух словно становился тягучим. Снаружи осенний ливень тускло барабанил по карнизу, и ей чудилось, что он шепчет: “Уходи”. Но уходить совсем не хотелось. Она слегка вздохнула и обернулась на осколки стекла, осознавая, что это лишь начало чего-то страшного.

Она вспомнила отца, строгого, но ласкового, который учил её играть гаммы до тех пор, пока она не начинала ненавидеть сам звук рояля. А потом он уходил, тихо закрывая за собой дверь, будто оставлял всё пространство музыке и ей самой. Анна росла в этом доме, ощущала в каждом закутке неповторимый запах старой мебели и давно истекших обещаний. Теперь же отец ушёл из жизни, а брат зачем-то решил, что и дом пора отправлять на покой.

— Ты слышишь меня? — Грозно-усталый голос раздался со стороны двери.
Она обернулась: на пороге стоял Денис, прижимая к груди ключи и телефон. Он всегда выглядел так, будто всё накопившееся отчаяние мира перешло именно к нему.
— Что у тебя случилось?
— Стекло… упало, — пожала она плечами. — Картину сорвало со стены, сама видишь.
— Дом старый, — отозвался брат. — Там всё скрипит и падает. Это же не новость.

Анна почувствовала, как поднимается горечь. С детства она видела в этом месте едва ли не живой организм, который дышал вместе с ней. Да, дом рушился, но Анна хотела верить, что любовь к музыке спасёт и её, и эти стены — дух отца, казалось, всё ещё звучал в них.

— Ты ведь знаешь, что я не передумал насчёт продажи? — прошептал Денис и скрестил руки на груди.
Она молчала, вспоминая, как он, совсем ещё мальчишка, мало заботился о том, что для отца и Анны этот дом был чем-то священным. Ей стало холодно, и пальцы на руках незаметно дрогнули.
— И после того, как мы расстанемся с ним, ты думаешь, мы спасёмся? — с вызовом спросила она. — Скорее развалимся окончательно.
— Нет, не думаю. Но нужно двигаться дальше. Нам обоим.

Всю ночь она просидела перед роялем, с трудом перебирая клавиши. Пыталась написать что-то грандиозное — что-нибудь, способное остановить время. Если уж брат собирается ломать её привычную реальность, Анна хотела сделать этот последний шаг памятным, словно концерт, который не сотрётся из памяти. Утром она ощутила опустошение: музыка не рождалась по заказу, а она сама была вымотана осознанием, что, возможно, вскоре останется без родного очага.

Денис снова пришёл вечером. Он вручил ей проспекты с фотографиями каких-то новостроек в другом городе. Анна даже смотреть не стала.
— Мне плевать на эти варианты. Я не поеду ни в какой центр.
— Тогда останешься одна, — сказал он спокойно.
— Ты не понимаешь, — глаза её блеснули, — этот дом всё, что у нас осталось от отца. Мне нужна хотя бы память.
— А мне нужна жизнь. И я не хочу гнить в пыли и сквозняках. Мы только мучаем друг друга.
Она метнула взгляд на рояль, будто надеялась, что он сам заговорит и убедит брата. Но старинный инструмент молчал.

На следующий день Анна решила устроить особый вечер музыки. Разослала знакомым сообщения, умоляя их прийти послушать её выступление. Пока готовилась, заметила, что руки дрожат — никаких гарантий, что дом будет наполнен не только эхо. И, правда, пришло всего пятеро — кто-то болел, у кого-то дела. Она усадила гостей в гостиной, включила тусклый жёлтый свет и начала играть что-то лиричное и тревожное. Резкие пассажи сменялись томительными паузами, казалось, будто она разговаривает с пустотой. Но за окном лил дождь, и в порывах ветра дом скрипел вместе с ней. Когда концерт закончился, Анна услышала в ответ лишь вежливые аплодисменты да тихое сопение одного из гостей, уснувшего в углу.

В ту же ночь она разбила кружку, глядя на рояль злым, недоверчивым взглядом. Треск стал эхом того самого первого разбитого стекла. Ей казалось, что всё вокруг рушится и не оставляет надежды. Она позвонила Денису с упрёком:
— Ты сломал меня своей уверенностью, что дом уже не нужен… А я только здесь могу быть собой.
Он вздохнул, но не стал спорить.
— Может, тебе и правда пора отпустить эти стены? — произнёс брат. — Рояль ты ведь возьмёшь с собой, если хочешь.
— А если я не хочу? — крикнула она. — Я не хочу уносить его куда-то. Это часть… чего-то большего.

Под утро Анна едва ли не вывихнула запястье, когда сердито ударила по клавишам. Почуяв боль, она вдруг осознала, что тяготится не самим роялем — а необходимостью держаться за дом, который уже давно не тёплое гнездо, а цепкая ловушка. Она припомнила, как отец говорил: “Если музыка не освобождает, значит, она не по-настоящему твоя”. Кажется, он имел в виду нечто большее, чем просто звуки.

За утренним кофе она связалась с другом, который работал на студии звукозаписи. Он предложил ей попробовать записать альбом, раз у неё столько нерастраченной энергии. Анна улыбнулась тому, как судьба открыла щёлочку света. Ей захотелось увезти свою музыку далеко от этих стен, где она сможет звучать свободнее. И она решилась: уедет, заберёт только рояль — тоже своего рода память об отце.

К вечеру Анна уже паковала ноты в потрёпанный чемодан. Вся эта сцена казалась непривычно резкой: вдруг большой дом стал ей тесен, всё вокруг казалось лишним. Она позвонила брату.
— Я уезжаю записывать музыку, — сказала она спокойно.
— Что насчёт дома? — спросил он.
— Продавай, — с трудом выдохнула Анна. — Я поняла, что держалась за него как за спасательный круг, но на самом деле просто боялась уйти.
Молчание длилось долго. Наконец Денис тихо выдавил:
— В любом случае я буду рад, если у тебя всё получится.

Она вышла под моросящий дождь и направилась к машине, в которой её уже ждал друг. Подойдя к воротам, Анна обернулась на большую дверь, ещё когда-то цветущую, а теперь покосившуюся. Осыпающаяся краска была словно знаки, что пора двигаться дальше. Господи, сколько звуков пропитало это место — и была ли в них капля счастья, или только горькие всплески боли?

— Поехали, — сказала она водителю, бросая на заднее сиденье сумку с нотами.
И дождь всё шёл, словно голос дома просил её вернуться, но Анна лишь сжала ладони, думая о будущем альбоме. Где-нибудь в новой студии, далеко от скрипучих полов и вековой пыли, её мелодия, возможно, прозвучит по-настоящему громко и чисто. Она верила, что память не нужно привязывать к рассохшимся кирпичам, и главное ей теперь — не прятаться за роялем, а писать свою музыку свободно, без оков страха и удерживающих стен.

Машина свернула на шоссе, и городские огни проворно промелькнули за окном. С каждым километром Анна как будто сбрасывала тяжесть долгих лет. Пусть дом останется только скетчем из прошлого, а она вступит в новую партию своей фуги — фуги в одиночестве, но уже со свободной нотой надежды.