Звук бьющегося стекла заставляет меня вздрогнуть. Стеклянная пиала падает с обеденного стола и рассыпается осколками по всему полу. Я всем телом чувствую озноб, хотя в комнате не холодно. Я закрываю глаза, и вдруг из глубины сознания всплывает тихий шёпот: «И боль. Потому что я очень люблю папу». Секунда — и я понимаю, что этот голос звучит во мне самом.
Я смотрю на дверь, за которой дремлют мои дети. Они от ужина всегда остаются с кухонькой в беспорядке, а я обычно убираю, когда их уложу. Свет в коридоре тусклый, будто лампочка вот-вот перегорит. За окном шелестит дождь, стекающий по стеклу, словно прозрачные нити. Я — одинокий родитель, если так можно назвать человека, чьё родительство выросло на страхе повторить судьбу собственного отца.
Отец был для меня неким призраком, сумасшедшим и сломленным. Всё, что осталось — смутные воспоминания и ощущение, что он когда-то меня тоже любил. Это странное противоречие: ненавидеть и любить призрак, которого, по сути, не знал. Иногда я чувствую, как внутри меня просыпается его тень. Ярость или усталость — не разберу. На левой руке у меня татуировка в виде сломанного сердца. Получил её в двадцать лет, решив, что лучше уж не скрывать трещины, а выжечь их на коже.
Я поднимаю телефон и вижу сообщение от соседей: они жалуются на шум. Всего пара слов. Кажется, у большинства людей жизнь идёт ровно, как у моего соседа Сергея, который каждое утро чинно выходит на работу, по вечерам гуляет с женой, и у него всегда всё в порядке. А я? Я слишком часто хожу к психологу и слишком часто наливаю себе виски. Первая рюмка — когда дети уже спят, вторая — когда мне становится страшно, что я могу их предать, как когда-то предали меня.
Убираю осколки, стараясь не пораниться. В голове пульсирует мысль о том, что через час у меня сеанс онлайн с психотерапевтом. Но уголок сознания подсказывает: «Зачем? Всё равно ведь сорвёшься». Это отцовский голос или мой? Я сам уже не понимаю.
Когда звонит в дверь, я вздрагиваю так, что чуть не роняю мусорное ведро. На пороге появляется мой друг, Денис, с которым мы не виделись несколько лет. Он стоит, чертовски промокший, напряжённый, и первым делом протягивает мне телефон с фотографией. На снимке отец и я, совсем ребёнок, а мы сидим в каком-то дворике.
— Слушай, думал, тебе надо это увидеть, — хрипло бросает он, заходя без приглашения.
— Откуда это у тебя? — шепчу я, стараясь не разбудить детей.
— Нашёл среди старых вещей, — отвечает Денис. — Хотел выбросить, но подумал, что тебе важно.
Фотография обжигает мне руки. «Я очень люблю папу», — снова слышу внутри голос, хоть и прекрасно знаю, какой он был: непредсказуемый, пьяный, сломанный. А вдруг он меня тоже любил?
Денис не задерживается. Оставляет снимок и кивает на прощание. Я запираю за ним дверь, сажусь на пол и аккуратно ставлю фотографию на колени. Замечаю, что меня колотит. Слёзы подступают, как ни старайся сдержаться. Наконец, слёзы побеждают. Из глаз льются обиды, страхи, тоска. Я явно боюсь повторить его путь, стать таким же исчезнувшим отцом, но уже в жизни моих детей. Как будто глубоко внутри тлеет наследие — моя тёмная половина, способная всё разрушить.
Чтобы успокоиться, я достаю из шкафа бутылку вина. Не виски, а вино, вроде бы мягче, но всё равно алкоголь. Стопка, потом ещё полстакана. Спустя двадцать минут осознаю, что сижу в полной темноте. Лишь капли дождя стучат по подоконнику.
— Пап, ты тут? — мягкий голос дочери заставляет меня вздрогнуть.
Ей всего восемь, а она уже такая чуткая. Включаю свет, чувствую, что глаза красные.
— Всё нормально, Полина, — пытаюсь улыбнуться. — Иди спать, я сейчас тоже лягу.
Утром мы с детьми едем на метро в школу и садик. Я заставляю себя не ругаться, не поднимать голос, хоть давно опаздываем. Сын, Кирилл, молча прячется за спиной сестры, не привыкший к моим редким вспышкам. Когда я пытаюсь улыбаться, он напрягается, словно ждёт подвоха. Сердце ноет. Мой отец снился сегодня ночью: он сидел в каком-то подвале и звал меня, а я всё не мог решиться подойти.
На работе я почти не думаю о чертежах, увлечён мыслями о прошлом. Снова слышу тот шёпот: «И боль. Потому что я люблю папу…» Да, люблю его вопреки памяти ежедневных кошмаров. В обед прихожу к психологу.
— Я устал, — говорю вместо приветствия. — Не хочу быть, как он. Но вроде бы я уже начинаю повторять. Алкоголь, эти злые вспышки…
— Что мешает вам изменить это? — спокойно спрашивает она.
— Страх, что я никак не сломаю этот круг, — отвечаю. — И ощущение, что я в одиночку надрываюсь.
— Попробуйте увидеть разницу. Вам важно не бороться, а распутать клубок обид. Вы можете быть другим. Станьте тем отцом, которого сами хотели иметь, — слышится ответ.
Так стоп!!! Вы всё ещё не подписаны на наши каналы в Телеграмм и Дзен? Посмотрите: ТГ - (https://t.me/ru1ogorod) и Дзен (https://dzen.ru/1ogorodru)
Вечером сажусь за стол с детьми. Выключаю телефон, стараюсь вести себя спокойно. Кирилл решает показать мне рисунок — он изобразил нашу семью… без дедушки. Возможно, он и не знает ничего о нём. Но я смотрю на картинку и понимаю: я могу исправить историю. Могу остаться. Могу не исчезнуть с фотографии, как сделал мой родной папа.
Поздней ночью возникает тяга выпить, но я медлю. Слышу стук в стену — сосед пытается намекнуть, что я слишком долго ворочаюсь, скрипит кровать. Я встаю и иду в ванную, пью воду. Закрываю глаза: пусть это будет моя маленькая победа.
На следующий день у меня вспышка гнева, когда Кирилл случайно разбивает мою старую солонку. Я срываюсь:
— Да что ж вы все такие неуклюжие?! — кричу, и жгучий страх накатывает: «Вот он, тот самый голос!»
Сын пугается, Полина пытается его защитить. Потом я вижу в зеркале своё лицо — оно злое и чужое. Чувствую, будто сам себе отвратителен. Резко успокаиваюсь, беру веник, молча убираю осколки. Дети стоят рядышком.
— Извини, — говорю тихо. — Это я не сдержался.
К вечеру понимаю, что должен что-то менять незамедлительно. Таю надежду, что ещё не поздно. Вызываю такси, прошу сестру, Ирину, приехать и посидеть с племянниками. Она приходит, смотрит на меня недоверчиво.
— Опять пил? — задаёт прямой вопрос.
— Нет, — отвечаю твёрдо. — Я решил не пить вообще. Поговорим потом?
Я еду в тату-салон. Это может показаться глупостью, но я хочу обновить свою старую татуировку. Сломанное сердце перестаёт символизировать тотальный крах. Мастер спрашивает, что именно хочу. Я молчу минуту, потом прошу добавить простой стебелёк, будто из трещины растёт тонкий росток. Он осторожно выводит чёрные линии, и я слышу слабый гул машинки на фоне свиста ветра за окном. Боль терпима, но символична. Словно мне выжигают старую обиду.
Вернувшись, вижу своих детей, которые резвятся с Ириной. Я впускаю её в курсе дела, показываю татуировку. Она качает головой, мол: «С ума сошёл». Но в глубине глаз я вижу, что она поддерживает меня, хоть и не говорит об этом вслух.
Мы с ней спорим о прошлом, о том, как отец покинул нас, раздавленный своими демонами. Я киплю, чувствую острое желание оправдать его, а потом злюсь, когда Ирина называет его «трусом».
— Он не был трусом, — резко бросаю в лицо сестре. — Он был… broken.
— Нет, нет, это не оправдание, — возражает она, зло выдыхая. — Он нас бросил. Так нельзя.
Мой голос дрожит:
— Я знаю, Ирин. Но я всё равно люблю его. И это не отменяет боли.
В эту минуту нахлынувшее понимание разрывает мне грудь. Отец не смог изменить свою судьбу, но я могу заполучить право на нормальную жизнь. Я могу любить и одновременно прощать. Могу показать детям другую сторону реальности, где папа не исчезает за бутылкой, а возвращается с работы, улыбается, спрашивает, как прошёл их день.
Когда Ирина уходит, я сажусь между детьми и обнимаю их. Я чувствую, как в этот раз они не шарахаются от меня. Где-то внутри всё ещё сидит страх, но теперь я держу его под контролем. Уже не даю ему рычать на близких и не прячу его на дне рюмки. Моя новая татуировка побаливает, напоминая: из пустоты прорастает что-то живое.
В глубине души мне всё ещё хочется крикнуть: «Пап, за что же ты меня так оставил?» Но я останавливаюсь, потому что дети смотрят на меня с доверчивой улыбкой. Я твёрдо решаю, что стану для них тем, кем мой отец не смог стать для меня.
И пусть иногда по ночам я слышу тот шёпот — «И боль. Потому что я очень люблю папу» — от него уже не веет безнадёжностью. Теперь в этом есть шанс на исцеление. Всё, что нужно, — не сдаваться, не уходить во мрак и не повторять его пути. Я выбираю остаться.
