Миша всегда знал, что одни и те же руки, которые били его в детстве, могут оказаться знаменем новых ран — теперь уже для той, что научила его этой жестокости. Он не мог вычеркнуть из памяти картины, где заплаканный мальчишка прижимался к холодной стене, а гул от маминых криков, смешанный со стуком удара, замирал в висках. И сегодня, глядя на свои руки, он чувствовал содрогание: неужели природа зла способна передаваться словно наследство?
Мелкие капли дождя били по стеклу — начало весны почему-то всегда вызывало у него ощущение промозглой растерянности. В старой однокомнатной квартире было сыро, драпировки на окнах тускло впитывали хмурый свет, а фотография на стене, где он ещё маленький, рядом с матерью, долгое время висела криво, словно сама пыталась отодвинуться от былых воспоминаний. Миша поправил её — и понял, что каждый жест, каждая забота об этой женщине возвращают его к прошлой боли, которой он так и не научился противостоять.
Он отнёс тарелку супа в спальню, где мать дремала, тихо поставил её рядом на тумбочку, стараясь не разбудить. Соседка Женя уже в который раз намекала, что им обоим нужна помощь, но Миша только отмахивался и молча удалялся, типа «не твоё дело». Он и сам понимал, что нужна опора, а не пустые разговоры.
Когда в коридоре завибрировал телефон, Миша не сразу сообразил, что звонит тот самый молодой сосед, которому он однажды помог донести сумку. Голос парня звучал испуганно и прерывисто: он умолял о помощи, что-то бормотал о своей избитой матери и о том, что больше не может терпеть жестокость в семье. Ладони Миши мгновенно вспотели, а перед глазами вспыхнула знакомая картина — он маленький и напуганный, мать орёт, и нет никого, кто бы спас его.
Он помчался на площадку, но увидел лишь следы борьбы: разбитый телефон валялся возле перекошенной двери на первой лестничной клетке. Хозяева уже вызвали полицию. Точно так же когда-то Миша стоял под дверью их старой квартиры, сердце колотилось, но никто не пришёл в тот вечер. Тогда туда никто и не заходил, потому что за этими стенами царило нечто, что принято называть чужим делом.
Он вернулся к себе, сел на шаткий стул в кухне и не мог отмахнуться от мыслей: Если бы кто-то мне помог, может, я бы не жил в постоянном страхе. Может, даже обнял бы мать без всякой дрожи. Но теперь время прошло. И что толку сидеть? Надо идти к психологу, понять, как не продолжать ту же модель.
Миша набрал номер психолога, который когда-то помог бывшему сослуживцу выбраться из затяжной депрессии. Разговор был натянутый — слова пришлось выдавливать из себя. Но в конце концов он зафиксировал встречу на пятницу. Отключил телефон и долго сидел молча, уставившись в кружку остывшего чая.
На следующее утро мать проснулась хмурой и озлобленной. Он попробовал заговорить о прошлом, предложил поговорить по душам, но лишь услышал короткую, наполненную отвращением фразу:
— Мне теперь твои исповеди нужны? Давно пора забить на прошлое.
Он напрягся, сжал зубы, а внутри вдруг вспыхнула старая обида: За что она меня так ненавидит? Ему захотелось крикнуть, высказать всё, что скапливалось годами, но он только вздохнул:
— Ты хоть понимаешь, что произошло тогда? Я хочу помириться… хоть немного.
Она отвернулась и сердито откинула одеяло. Для неё все эти разговоры выглядели как бесполезное копание в болячках. Миша смотрел на её сутулую фигуру, думал: Наверняка и у неё есть оправдание. Может, жизнь была тяжёлой, отец ушёл, я был лишним… Но слова поставить на место не получалось — они наваливались колючим комком.
Так стоп!!! Вы всё ещё не подписаны на наши каналы в Телеграмм и Дзен? Посмотрите: ТГ - (@historyfantasydetectivechat) и Дзен (https://dzen.ru/myshortsstorys)
К вечеру они снова поругались. Мать заявила, что он несостоятельный сын, ведь он узурпировал роль покорного, а не справлялся с своими «детскими обидами». А Миша вдруг осознал, что ему не хочется — нет, просто страшно! — повторять трагический сценарий, в котором он станет версией деспотичной матери. Вся злость смешалась со страхом: как бы не сорваться, не раскалить руку в ударе.
Он сходил на консультацию, и психолог предложил отстраниться — перестать думать, что все роли в семье уже давным-давно расписаны. Мол, Миша вправе переписать сценарий: «Агрессия — ваша старая защитная реакция, но сейчас вы можете выбрать другой путь». Миша кивал, пытаясь ухватиться за эту идею, но страх не отпускал.
На следующий день, когда он вошёл в комнату матери, застал её в каком-то странном смятении. Она сидела, смотрела на старую фотографию, где держала маленького Мишу за руку, и, казалось, не понимала, как они докатились до бесконечных обид. Ему показалось, что если сейчас самое время сказать всё, то пусть так и будет.
— Давай без криков… Я лишь хочу знать правду, — тихо произнёс он.
— Правду? Какая тебе правда нужна? Я устала столько лет за тебя бороться, — заговорила она на одном выдохе. — Я одна тянула, терпела, нервы же не железные.
Миша почувствовал, как в груди сжимается горький смертельный ком. Из-за этой усталости, из-за непроработанных обид, она частенько переходила на силу. Но он не ответил агрессией: подошёл ближе, взял в руку рамку с фотографией и нежно провёл пальцем по потрескавшемуся краю.
— Да я знаю… Но ведь меня-то зачем бить было?
— Не знаю, Миша, не знаю… Не умела иначе. Сама от своих родителей ничего хорошего не видела.
На миг повисла тишина, такая давящая, будто стены стали теснее. Они оба отчётливо осознали, что жестокость шла по кругу, как наследственное проклятие.
Его руки слегка дрожали, но он опустился перед ней на колени, заглянул в глаза, пытаясь разглядеть там хоть искорку жалости к её собственной сломанной жизни. И только теперь мать словно всхлипнула, напряжённо сжав свои старые, узловатые пальцы. Зашелестела обёртка леденца, оставшегося с утра на подоконнике: он застыл наполовину растаявшим, точно чья-то судьба, не решившаяся распасться окончательно.
— Я не буду повторять твой путь, — тихо сказал Миша. — Я просто хочу понять, как любить человека, не защищаясь кулаками. Если я буду злиться, вымещать, если буду молчать, всё это умрёт во мне… но я ведь ещё можно… мы ведь можем попробовать жить нормально, правда?
Она ничего не ответила, лишь провела рукой по его голове, точно впервые за много лет решилась прикоснуться к сыну, не желая сделать ему больно. И в этом робком жесте угадывалась чья-то застарелая вина, прошедшая сквозь годы.
Ему показалось, что где-то внутри неё щёлкнул новый механизм, а в нём — ещё один кешерефон, как называла это психика, когда бессилие переходит в понимание. И он тоже ощутил, как в груди внезапно потеплело: в этот момент уже не было ранителя и жертвы, а оказались двое людей, которые всё никак не могли научиться быть семьёй.
За окном начинал сиять хрупкий луч, а в соседней квартире кто-то заходился в плаче — то ли ребёнок, то ли взрослый в истерике. Но Миша уже не метался в паническом отклике на чужие крики. Он прислушался к собственному дыханию, и оно прозвучало ровнее, чем когда-либо.
